Осколки чести. Барраяр - Страница 112

112

Корделия попросила ее извинить.

— Наверное, мне лучше прилечь. А ты, Дру, иди. Со мной побудет сержант Ботари.

Она окончательно уверилась, что с Ботари творится что-то неладное: за обедом он не съел ни кусочка и уже больше часа молчал.

Дру стала было отнекиваться, но ее так заинтересовали лошади, что она дала себя уговорить. Когда Корделия и сержант остались вдвоем, он с благодарностью кивнул ей.

— Спасибо, миледи.

— Мне показалось, что вы нездоровы.

— Нет… Да. Не знаю. Я хотел… Мне хотелось поговорить с вами, миледи. Уже… несколько недель. Но подходящего момента никак не было. Я больше не могу ждать. Я надеялся, что сегодня…

— Что ж, сейчас самое удобное время. — В кухне домоправительница гремела посудой. — Пройдемся или…

— Как вам угодно, миледи.

Они пошли вокруг старого каменного дома. Беседка на холме была бы прекрасным местом для уединенной беседы, но Корделия слишком отяжелела и от своего состояния, и от обильной еды, чтобы туда взбираться. Она пошла по дорожке вдоль склона, которая вывела их к невысокой ограде фамильного кладбища Форкосиганов.

Этот уютный маленький некрополь уже был заполнен почти до предела — члены семьи, дальние родственники, особо заслуженные вассалы… Первоначально кладбище находилось на территории ныне разрушенного форта, и самые старые могилы — солдат и офицеров гарнизона — относились к очень давнему времени. Надгробия же Форкосиганов появились здесь только после того, как прежний центр графства, Форкосиган-Вашнуй, был стерт с лица земли атомной бомбой во время Цетагандийского вторжения. Восемь поколений семейной истории тогда было уничтожено. По датам на плитах можно было восстановить историю: цетагандийское вторжение, эпоха гражданских войн… Могила матери Эйрела относилась как раз к самому началу войны Ури Безумного. Рядом с ней было оставлено место для Петера — тридцать пять лет тому назад. Покойница терпеливо ждала мужа.

— Сядем здесь. — Корделия кивнула в сторону каменной скамейки, обсаженной некрупными оранжевыми цветами и затененной импортированным с Земли дубом, которому было не менее ста лет. — Обитатели могил прекрасно умеют слушать — никогда не прерывают. И не сплетничают.

Корделия опустилась на теплый камень и с вниманием посмотрела на Ботари. Он почтительно сел вдали от нее — насколько позволяла скамья. Морщины на лице сержанта казались сегодня особенно глубокими; его рука, перекинутая через каменную спинку, судорожно сжималась и разжималась. Дышал он медленно и как-то осторожно.

Корделия постаралась, чтобы голос ее звучал как можно дружелюбнее.

— Ну, так что вас тревожит, сержант? Вы сегодня кажетесь немного… скованным. Что-то с Элен?

Он издал невеселый смешок.

— Скованным… Да, наверное. Но дело не в малышке… то есть… не напрямую. — И сержант, чуть ли не впервые за целый день, посмотрел ей прямо в глаза. — Вы помните Эскобар, миледи? Вы же там были. Так?

— Так.

— А вот я не могу вспомнить Эскобар.

— Да, мне об этом говорили. Насколько я поняла, военные медики приложили немало усилий, чтобы заставить вас забыть ту войну.

— О да.

— Я не в восторге от методов барраярской психотерапии. Особенно когда к ней примешиваются политические соображения.

В его взгляде мелькнула робкая надежда.

— Я это заметил, миледи.

— Что они с вами сделали? Выжгли какие-то отдельные нейроны? Стерли память специальными препаратами?

— Нет… то есть они использовали лекарства, но ничего не уничтожали. Так они мне говорят. Врачи называли это блокировкой. А мы — адом. Каждый день мы попадали в ад, пока не научились избегать его. — Ботари, нахмурившись, поерзал на скамье. — Если я пытаюсь вспоминать Эскобар или хотя бы просто заговорить о нем, у меня начинает болеть голова. Глупо звучит, правда? Солдат ноет из-за мигреней, как старуха… Некоторые воспоминания вызывают такую головную боль, что красные круги идут перед глазами и меня выворачивает наизнанку. Когда я перестаю об этом думать, боль уходит. Все просто.

Корделия сглотнула.

— Ясно. Мне очень жаль вас. Я знала, что вам нелегко, но не представляла себе насколько.

— Хуже всего сны. Я вижу во сне… это, и если просыпаюсь не сразу, то помню, что мне снилось. Я вдруг вспоминаю слишком много, и голова… В общем, мне остается лишь уткнуться в подушку и рыдать, пока не смогу подумать о чем-то другом. Остальные охранники графа Петера считают меня психом, придурком. Они не понимают, как это в их компанию затесался тип вроде меня. Я и сам этого не понимаю. — Ботари быстро провел обеими руками по короткому ежику волос. — Служить у графа — большая честь, ведь мест всего двадцать. Сюда выбирают лучших, всяких чертовых героев, увешанных медалями ветеранов с идеальным послужным списком. Если на Эскобаре я сделал… что-то такое нехорошее, то почему адмирал заставил графа Петера дать мне место? А если я был героем, то почему у меня отняли память об этом?

Дыхание его участилось и теперь со свистом вырывалось сквозь длинные желтые зубы.

— А сейчас вам больно? Когда вы пытаетесь об этом говорить?

— Немного. Будет хуже. — Он пристально посмотрел На Корделию, сильно нахмурив лоб. — Но мне необходимо об этом поговорить. С вами. Это меня…

Она сделала глубокий вдох, стараясь успокоиться.

— Продолжайте.

— У меня в голове… четыре картинки с Эскобара. Четыре картинки. И я не могу их объяснить. Сам себе. Несколько минут из… трех месяцев? Или четырех? Они все меня тревожат, но одна — больше всех других. В ней вы, — неожиданно прибавил он и уставился в землю. Теперь он сжимал скамью обеими руками, и его узловатые пальцы побелели от напряжения.

112